Опарин А.А. Манкурты XXI века. Археологическое исследование Второй книги Царств.
Монгольский пролог
Сюжет любого фильма ужасов, которыми сегодня изобилует наш
кинематограф, бледнеет перед той историей, которая имела место
много веков назад на землях современного Казахстана. Сценарист ни
одного из фантастических фильмов ужасов не догадался бы о таком
совмещении удовлетворения мести, пытки, не имеющей временного
интервала, убийства и неубийства одновременно, создании монстра и
не монстра, и к тому же, огромной выгоды от всего этого. Весь ужас
этой истории состоит в том, что она в отличии от фильмов, не
является просто плодом фантазии извращенного ума, а представляет
собой реальность, вызванную к жизни совместной работой человека,
отступившего от Бога, и злых сил. Плодом этой зловещей совместной
деятельности стало появление манкуртов… Пятый век христианской эры
в Европе ознаменовался Великим переселением народов, которые
вторглись с разных концов на территорию Римской империи, нанеся ей
окончательный смертельный удар и заложив основы современных
европейских государств и народов. Но в Восточной Азии, откуда
пришло большинство этих народов, процесс переселения, вызванный как
природными, так и политическими причинами, начался на сто лет
ранее, кардинально изменив складывавшийся там веками политический
баланс между Китайской империей и многочисленнейшими кочевыми
племенами. Который, с одной стороны, характеризовался ослаблением и
распадом на несколько враждующих государств некогда грозного Китая,
а с другой активизацией племён, как грабивших ставшую лёгкой
добычей Поднебесную империю, так и воюющих между собой за
главенство в Великой Степи. Как всегда бывает в годину смут, стали
появляться банды грабителей, нещадно истреблявшие и грабившие всех
и вся, толпы погорельцев, беглых рабов, дезертиров из различных
армий и ватаги разорившихся крестьян. Именно эти разрозненные по
этническому, религиозному, социальному, историческому составу
племена и положили начало народу, вошедшему в историю под именем
жужаней. «Происхождение жужанского народа было несколько
своеобразным… Общим у них было не происхождение, не язык, не
вероисповедание, а судьба, обрекшая их на нищенское существование;
и она-то властно принуждала их организовываться» [1]. Объединителем
этого разрозненного сборища людей стал некто Югюлюй, бывший в своё
время рабом, а затем приговорённый к смертной казни около 350 г. х.
э. бежавший в степь и сумевший сплотить вокруг себя, казалось,
несплотимых в обычной жизни людей, но которых, как мы уже сказали,
борьба за жизнь вынуждала объединяться. «Быт и организация жужаней
были… весьма примитивны… Единицей боевой и административной
считался полк в тысячу человек. Полк подчинялся предводителю,
назначенному ханом. В каждом полку было десять знамён по сто
человек; каждое знамя имело своего начальника. Письменности у
жужаней не было совсем; в качестве орудия счёта применялся овечий
помёт или деревянные бирки с засечками. Законы соответствовали
нуждам войны и грабежа: храбрецов награждали долей добычи, а трусов
побивали палками» [2]. Языком их общения был сяньбийский, бывший
одним из диалектов монгольского языка [3]. Само название жужань —
буквально переводится, как «ставка хана» [4]. Благодаря своему
простому устройству и в то же время хорошей, и к тому же
агрессивной военной организации, это ханство начало массово
притягивать к себе различных искателей приключений и преступников,
не желающих особо работать, но желающих хорошо и вольготно жить.
Вскоре жужани стали собой представлять своего рода банду «батьки
Махно», только в жутком и даже извращенном в своей жестокости
варианте. «Жужане, разросшаяся банда степных разбойников, с 360 г.
терроризировала всех соседей и после удачных внезапных набегов
укрывалась на склонах Хэнтэя или монгольского Алтая… Жужане были
проклятием кочевой Азии и всех соседних государств» [5]. За
считанные годы жужани стали гегемонами всей Великой степи,
контролируя земли на север от Китая — от Казахстана до Корейского
полуострова. В 424 году они прошли боевым рейдом смерча по Китаю и
чуть было не захватили его столицу, разграбив загородный дворец
императора [6]. Вся их история полна войнами и набегами. Но в
войнах и набегах, которые вели жужани, была одна особенность.
Покалеченные, порой очень жестоко судьбой, жужани теперь вымещали
это на тех, к кому они приходили, кто жил в своих домах и имел
семьи, которых когда-то лишились они сами. Их войны не носили так
же особого политического смысла или расчёта, ибо создать монолитное
государство на базе десятков племён и с большой долей дезертиров и
разбойников, людей, в основе поведения которых лежит чувство мести
и наживы, конечно же, было нельзя. Власть хана, несмотря на её
преемственный характер, так же была в чём-то сходна с властью
атамана, который, с одной стороны, пользуется безупречным
авторитетом, а с другой — недовольная его действиями банда может
убить его, что и было, порой, в жужанской истории [7]. Особо
жестоко обходились жужани с покорёнными народами, вымещая на них
всю свою обиду и злобу. «соседние этносы сохранили о жужанях
недобрую память… Гнёт жужаней на окрестные народы вызывал
восстания», [8] которые те подавляли с невыразимой жестокостью,
которая влекла новые попытки освободиться из под гнёта
разбойничьего государства. Однако, вскоре жужани придумали или
переняли от неизвестного нам народа особый эффективнейший способ
закабаления людей, при котором и сохраняются рабы, а сам факт
восстаний становится даже в принципе невозможным. Этот способ
состоял в том, чтобы сделать из покорённых народов манкуртов
(производное от «мун», т. е. становиться слабоумным, выжить из ума
и «курт» — червь, насекомое) [9]. Как же человек становился
манкуртом? Жужане «исключительно жестоко обращались с пленными
воинами. При случае они продавали их в рабство в соседние края, и
это считалось счастливым исходом для пленного, ибо проданный раб
рано или поздно мог бежать на родину. Чудовищная участь ждала тех,
кого жуаньжуаны оставляли у себя в рабстве. Они уничтожали память
раба страшной пыткой — надеванием на голову жертвы шири. Обычно эта
участь постигала молодых парней, захваченных в боях. Сначала им
начисто обривали головы, тщательно выскабливали каждую волосинку
под корень. К тому времени, когда заканчивалось бритье головы,
опытные убойщики-жуаньжуаны забивали поблизости матерого верблюда.
Освежевывая верблюжью шкуру, первым долгом отделяли ее наиболее
тяжелую, плотную выйную часть. Поделив выю на куски, ее тут же в
парном виде напяливали на обритые головы пленных вмиг прилипающими
пластырями — наподобие современных плавательных шапочек. Это и
означало надеть шири. Тот, кто подвергался такой процедуре, либо
умирал, не выдержав пытки, либо лишался на всю жизнь памяти,
превращался в манкурта — раба, не помнящего своего прошлого. Выйной
шкуры одного верблюда хватало на пять-шесть шири. После надевания
шири каждого обреченного заковывали деревянной шейной колодой,
чтобы испытуемый не мог прикоснуться головой к земле. В этом виде
их отвозили подальше от людных мест, чтобы не доносились понапрасну
их душераздирающие крики, и бросали там в открытом поле, со
связанными руками и ногами, на солнцепеке, без воды и без пищи.
Пытка длилась несколько суток. Лишь усиленные дозоры стерегли в
определенных местах подходы на тот случай, если соплеменники
плененных попытались бы выручить их, пока они живы. Но такие
попытки предпринимались крайне редко, ибо в открытой степи всегда
заметны любые передвижения. И если впоследствии доходил слух, что
такой-то превращен жуаньжуанами в манкурта, то даже самые близкие
люди не стремились спасти или выкупить его, ибо это значило вернуть
себе чучело прежнего человека. Брошенные в поле на мучительную
пытку в большинстве своем погибали под сарозекским солнцем. В живых
оставались один или два манкурта из пяти-шести. Погибали они не от
голода и даже не от жажды, а от невыносимых, нечеловеческих мук,
причиняемых усыхающей, сжимающейся на голове сыромятной верблюжьей
кожей. Неумолимо сокращаясь под лучами палящего солнца, шири
стискивало, сжимало бритую голову раба подобно железному обручу.
Уже на вторые сутки начинали прорастать обритые волосы мучеников.
Жесткие и прямые азиатские волосы иной раз врастали в сыромятную
кожу, в большинстве случаев, не находя выхода, волосы загибались и
снова уходили концами в кожу головы, причиняя еще большие
страдания. Последние испытания сопровождались полным помутнением
рассудка. Лишь на пятые сутки жуаньжуаны приходили проверить, выжил
ли кто из пленных. Если заставали в живых хотя бы одного из
замученных, то считалось, что цель достигнута. Такого поили водой,
освобождали от оков и со временем возвращали ему силу, поднимали на
ноги. Это и был раб-манкурт, насильно лишенный памяти и потому
весьма ценный, стоивший десяти здоровых невольников. Существовало
даже правило — в случае убийства раба-манкурта в междоусобных
столкновениях выкуп за такой ущерб устанавливался в три раза выше,
чем за жизнь свободного соплеменника. Манкурт не знал, кто он,
откуда родом-племенем, не ведал своего имени, не помнил детства,
отца и матери — одним словом, манкурт не осознавал себя
человеческим существом. Лишенный понимания собственного „я“,
манкурт с хозяйственной точки зрения обладал целым рядом
преимуществ. Он был равнозначен бессловесной твари и потому
абсолютно покорен и безопасен. Он никогда не помышлял о бегстве.
Для любого рабовладельца самое страшное — восстание раба. Каждый
раб потенциально мятежник. Манкурт был единственным в своем роде
исключением — ему в корне чужды были побуждения к бунту,
неповиновению. Он не ведал таких страстей. И поэтому не было
необходимости стеречь его, держать охрану и тем более подозревать в
тайных замыслах. Манкурт, как собака, признавал только своих
хозяев. С другими он не вступал в общение. Все его помыслы
сводились к утолению чрева. Других забот он не знал. Зато
порученное дело исполнял слепо, усердно, неуклонно. Манкуртов
обычно заставляли делать наиболее грязную, тяжкую работу или же
приставляли их к самым нудным, тягостным занятиям, требующим тупого
терпения. Только манкурт мог выдерживать в одиночестве бесконечную
глушь и безлюдье сарозеков, находясь неотлучно при отгонном
верблюжьем стаде. Он один на таком удалении заменял множество
работников. Надо было всего-то снабжать его пищей — и тогда он
бессменно пребывал при деле зимой и летом, не тяготясь одичанием и
не сетуя на лишения. Повеление хозяина для манкурта было превыше
всего. Для себя же, кроме еды и обносков, чтобы только не
замерзнуть в степи, он ничего не требовал... Куда легче снять
пленному голову или причинить любой другой вред для устрашения
духа, нежели отбить человеку память, разрушить в нем разум, вырвать
корни того, что пребывает с человеком до последнего вздоха,
оставаясь его единственным обретением, уходящим вместе с ним и
недоступным для других. Но кочевые жуаньжуаны, вынесшие из своей
кромешной истории самый жестокий вид варварства, посягнули и на эту
сокровенную суть человека. Они нашли способ отнимать у рабов их
живую память, нанося тем самым человеческой натуре самое тяжкое из
всех мыслимых и немыслимых злодеяний. Не случайно ведь, причитая по
сыну, превращенному в манкурта, Найман-Ана (героиня одного из
древних восточных сказаний — прим А.О.) сказала в исступленном горе
и отчаянии: „Когда память твою отторгли, когда голову твою, дитя
мое, ужимали, как орех клещами, стягивая череп медленным воротом
усыхающей кожи верблюжьей, когда обруч невидимый на голову насадили
так, что глаза твои из глазниц выпирали, налитые сукровицей страха,
когда на бездымном костре сарозеков предсмертная жажда тебя
истязала и не было капли, чтобы с неба на губы упала, — стало ли
солнце, всем дарующее жизнь, для тебя ненавистным, ослепшим
светилом, самым черным среди всех светил в мире? Когда, раздираемый
болью, твой вопль истошно стоял средь пустыни, когда ты орал и
метался, взывая к богу днями, ночами, когда ты помощи ждал от
напрасного неба, когда, задыхаясь в блевотине, исторгаемой муками
плоти, и корчась в мерзком дерьме, истекавшем из тела,
перекрученного в судорогах, когда угасал ты в зловонии том, теряя
рассудок, съедаемый тучей мушиной, — проклял ли ты из последних сил
бога, что сотворил всех нас в покинутом им самим мире? Когда сумрак
затмения застилал навсегда изувеченный пытками разум, когда память
твоя, разъятая силой, неотвратимо теряла сцепления прошлого, когда
забывал ты в диких метаниях взгляд матери, шум речки подле горы,
где играл ты летними днями, когда имя свое и имя отца ты утратил в
сокрушенном сознании, когда лики людей, среди которых ты вырос,
померкли и имя девицы померкло, что тебе улыбалась стыдливо, —
разве не проклял ты, падая в бездну беспамятства, мать свою
страшным проклятьем за то, что посмела зачать тебя в чреве и родить
на свет божий для этого дня?..“» [10]. Итак, шапочка из свежей
верблюжьей кожи, надетой на голову несчастного в виде чехла,
«обсыхая на солнце, сдавливал череп и деформировал мозг.
Подвергнутый этой операции пленник терял разум, и его использовали
как послушного работника в домашнем хозяйстве» [11]. Это было
жестокое время, но то, что делали со своими пленными жужани,
превращая их в манкуртов, внушало неимоверный ужас даже китайцам,
которые известны изобретением многих изощреннейших пыток, но
которые в своих хрониках с ужасом повествуют о нечеловечности
жужаней [12]. Выбор верблюжьей кожи так же является не случайным и
вызван далеко не только тем, что в тех краях много верблюдов. Ибо
«Верблюд — персонаж традиционного пантеона Средней Азии и Южной
Сибири. Верблюд — транспортное средство шаманов и символ бубна, и
именно в верблюжьем обличье являются к гадателю и шаману их
духи-покровители. Верблюжьи черепа и шерсть используются как
универсальные обереги» [13]. Таким образом, надетая шапочка из
верблюжьей кожи — ширу (в пер. гнить, разлагаться) на голову
человека, символизировала полное обладание злыми силами над ним.
Более того, шаманы оказывали большое влияние не только на духовную,
но и политическую жизнь жужаней. Так «В 514 г. во главе жужанского
посольства в Китай стоял шаман Хунсюань. Это первый случай в
истории кочевников, когда духовное лицо выступало в светской роли».
[14]. Ещё более показательно следующее. В жужанской ставке жила
молодая шаманка, по имени Дэухунь дивань. Бросается в глаза, что
прозвище её — «дивань» — было персидское: «одержимая». [15]. Хан
Чеуну полностью поступал по её советам [16]. Учитывая, что у
кормила власти стояли служители злой силы, не приходится удивляться
жестокостям жужаней и превращению ими людей в манкуртов. Двести лет
с 360 по 555 год на необъятных просторах Великой степи
владычествовал, довлел зловещий жужанский гнёт, пока подвластное им
племя тюрков, возглавляемое решительным ханом Бумыном не решилось
открыто противостать своим поработителям, тем более, что в их среде
стали вспыхивать неурядицы, вызванные борьбой за власть. В 553 году
жужаням было нанесено очень серьёзное поражение и если бы не помощь
Китая, принявшего к себе жужаней и отразившего тюрков, жужани были
бы разбиты [17]. «Но жужане не могли ужиться в Китае. Лишённые
своих стад и имущества, не привыкшие к труду, они принялись
разбойничать» [18]. Императорский Китай направил против них войска,
а затем и вовсе изгнал со своей территории. Оказавшись за границами
Поднебесной, жужане были сразу же разбиты [19]. Остатки жужанской
орды во главе с ханом Дыншуцзы бежали в одно из китайских
государств, Западное Вэй, в поисках спасения, однако, были выданы
его императором тюркскому послу. Ненависть к жужаням была поистине
велика. Ни одну тысячу тюрков в своё время они превратили в
манкуртов, и потому сейчас могли ожидать для себя подобной участи.
Но ненависть к ним была заслонена отвращением к их изуверским
жестокостям, и потому посол велел обезглавить всех взрослых
пленников, пощадив при этом детей и невольников [20]. И вот перед
восточными воротами Чаньаня покатились жужанские головы, ещё совсем
недавно с презрением взиравшие на несчастных манкуртов. С жужанами
было покончено, «не имея предков, они не оставили и потомков» [21].
Но они оставили после себя не только страшную память, но и страшные
знания о том, как людей, молодых, умных и сильных превращать в
слабоумных червей, манкуртов, не помнящих прошлого, не понимающих
настоящего и не задумывающихся о будущем. Страшная манкуртизация
людей, начатая дьяволом в монгольских степях, достигла своего
апогея в наши дни XXI века и не где-нибудь в затерянных степях и
пустынях, а на улицах мегаполисов, между небоскрёбами которых будто
бы маячат тени давно ушедших зловещих жужанских воинов, ищущих
своих жертв.
[1] Гумилёв Л. Н. Древние тюрки. М.: Т-во «Клышников-Комаров и К?», 1993. С. 11—12.
[2] Бичурин Н. Я. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. М-Л., 1950. Т. 1. С. 209.
[3] Бичурин. Указ. соч. Т. 1. С. 209.
[4] Гумилёв Л. Н. Тысячелетие вокруг Каспия. М.: «Мишеев и К?», 1993. С. 148.
[5] Гумилёв. Тысячелетие вокруг Каспия. Указ. соч. С. 147, 148.
[6] Гумилёв. Древние тюрки. Указ. соч. С. 15.
[7] Гумилёв. Древние тюрки. Указ. соч. С. 16.
[8] Гумилёв. Тысячелетие вокруг Каспия. Указ. соч. С. 148.
[9] Коновалов А. В. Литературное произведение как этно-религоведческий источник. Материалы XX научной конференции по историографии и источниковедению истории стран Азии и Африки. СПб, Санкт-Петербургский Университет, 1999 г., 6—7 апреля; http://orient.pu.ru/conferences/april1999/027.html
[10] Айтматов Ч. Плаха. И дольше века длится день. Днепропетровск: Проминь, 1989. С. 389—393.
[11] Гумилёв. Тысячелетие вокруг Каспия. Указ. соч. С. 148.
